На VI Общероссийском гражданском форуме состоялась дискуссия «Школу можно любить. Факторы и практики». В ней приняли участие: 

• Александр Адамский, научный руководитель Института проблем образовательной политики «Эврика»;
• Анастасия Азбель, доцент Института педагогики СПбГУ, эксперт проекта «Школьная Лига РОСНАНО», эксперт образовательной программы «Литературное творчество» ОЦ «Сириус»;
• Елена Бахтина, педагог-психолог в СОШ № 12, Обнинск, автор и куратор проекта «Одинаково разные»;
• Леонид Илюшин, профессор НИУ ВШЭ, ведущий эксперт проекта «Школьная Лига РОСНАНО», эксперт образовательной программы «Литературное творчество» ОЦ «Сириус»;
• Надежда Лысикова, учитель русского языка и литературы в школе села Глазок, Тамбовская область;
• Фёдор Шеберстов, основатель компании «Odger Berndtson Russia», сооснователь программы «Учитель для России»;

Модерировала дискуссию Ольга Фогельсон, организатор всероссийского проекта «Учитель для России».

Смотрите видеозапись 

Приводим стенограмму дискуссии:

ОЛЬГА ФОГЕЛЬСОН: 

– На этой сессии мы поговорим о двух вещах. Первое – какая ситуация сегодня, на наш взгляд, здесь, собравшихся в школе, на данную тему или связанную с этой темой. Второе – что можно делать в школе, чтобы ситуация на тему счастья изменилась в положительную сторону. 

Меня зовут Ольга Фогельсон, я один из организаторов программы «Учитель для России». Прошу представиться участников дискуссии.

АНАСТАСИЯ АЗБЕЛЬ:

– Анастасия Азбель, Институт педагогики, Санкт-Петербургский университет. Образовательный центр «Сириус», Школьная лига РОСНАНО.

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Леонид Илюшин, профессор Санкт-Петербургского университета и Высшей школы экономики Санкт-Петербургского филиала. Два года посещаю «Сириус», работаю с программой литературное творчество, и мы еще вдвоем работаем в проекте Школьная лига РОСНАНО.

НАДЕЖДА ЛЫСИКОВА:

– Надежда Лысикова, я в программе «Учитель для России» второй год, работаю учителем русского и литературы в маленьком селе Глазок Тамбовской области.

ЕЛЕНА БАХТИНА:

– Лена Бахтина, я выпускница программы «Учитель для России», работала два года педагогом-психологом в городе Обнинск Калужской области. Сейчас я руководитель проекта по адаптации детей-мигрантов в Калужской области и куратор психологов.

ОЛЬГА ФОГЕЛЬСОН: 

– Мы решили, что попробуем найти единый язык для того, в какой методологии мы разговариваем о счастье, потому что подходов есть масса, мы выбрали один, на который будем опираться в наших коротких выступлениях.

ФЕДОР ШЕБЕРСТОВ:

– Если кто-то был на предыдущей дискуссии, тут говорили про личное счастье. Дмитрий Леонтьев, профессор самый сведущий в этой области. Он сказал очень важную вещь, что есть два аспекта счастья. Первый – гедонистический, про ежеминутные удовольствия. Второй тип счастья – гуманистический, это еще древние греки понимали. Это про мозговое счастье, про то, что будет, про смыслы, про деятельность. Когда мы говорим про счастье в школе, тут же возникает сопротивление, что хороший ученик должен много трудиться, не покладая головы. Мы говорим про счастье чуть шире, чем про сиюминутную радость. Так случилось, что последние полгода было много разговоров об этом, и мы изучали рейтинги «Международное счастье» и языки, на которых люди про счастье говорят. Нам очень нравится язык Мартина Селигмана, он сейчас отец позитивной психологии, делал очень много исследований, его язык очень простой, он укладывается всего в пять категорий, где «P» – позитивные эмоции, во многом это про здоровье. И это вовлеченность, про которую тоже много сегодня говорили. «R» – отношения между людьми. «М» – «мининг», как смысл того, что ты делаешь, принадлежность к чему-то большему. «А» – «акомплешманс», у меня получается, я достигаю, у меня есть результат, у меня есть цели. Во-первых, программа «Учитель для России» работает с обычными школами с академическим результатом, все, выше перечисленное, ниже среднего. Второе – все вышеперечисленное, важно, чтобы не просто жизнь была наполненная смыслом, но без этого получить образовательный результат не понятно как, если не понимаешь, зачем тебе это нужно, если ты не понимаешь свое продвижение к этой цели. Тут очень важно, чтобы у тебя самого были эти отсечки, чтобы была похвала или наказание от учителя, чтобы ты сам понимал. Если у тебя отношения с людьми не как с людьми, а как в стае, то очень мала вероятность того, что ты чему-нибудь полезному научишься в этой школе. Поэтому, если мы говорим про то, какой язык использовать для того, чтоб обсуждать школьное счастье, мне он кажется каким-то и полным, и простым.

ОЛЬГА ФОГЕЛЬСОН: 

– У меня есть вопрос к учителям, как к людям, которые работают в самом поле с детьми. Первый вопрос: насколько эта тема всплывает и проявляется в чем-то в очень простой Тамбовской школе, в очень маленьком селе Глазок? Второй вопрос про практические вещи, которые вам удается сделать внутри своей деятельности. Каким-то образом зашить это внутрь уроков и внеурочной деятельности? Конкретные истории, которые вам удалось сделать за это время, когда вы работаете в школе?

НАДЕЖДА ЛЫСИКОВА:

– Если говорить про само слово «счастье», то это слово почти не произносится в моей школе. И из уст своих старших коллег, из уст администрации я его практически никогда не слышала, хотя я убеждена в том, что каждый из этих людей определенно хочет, чтобы наши дети были счастливы, и у них все в жизни было хорошо. Но у взрослых есть свое представление о счастье, и они его активно транслируют в мир и в частности на детей. 

Глазок – это очень маленькое село и такой специфический контекст. У нас мало детей, в школе всего 91 человек с пятого по девятый класс. Жизнь у людей в этом селе полна разных нужд, поэтому для них счастливая жизнь – это жизнь, в которой у тебя нет нужды. У них много физического труда в жизни, они вынуждены работать на огородах, у них есть домашние животные, они очень бедны и вынуждены много работать, чтобы у детей была еда, одежда и так далее. Они уверены в том, что их дети будут счастливы, и у них будет такая жизнь, в которой они не будут ни в чем нуждаться, а для этого они должны хорошо учиться, поступить, получить хорошую работу, чтобы у них были деньги, свой дом и так далее. Когда я говорю про это с детьми, я получаю совершенно противоположный ответ на вопрос про счастье. Мы много говорим с детьми про всякие абстрактные истории, про счастье, свободу, права. Я провела опрос среди детей на тему «Что такое счастье?» Я удивилась очень сильно результатам, потому что никто из детей ничего не говорит про достаток и про свой дом, про еду и одежду. На маленьких стикерах, на которых дети писали ответы про счастье и про то, какой они видят свою жизнь, в которой они были бы счастливы, все, как один пишут про любовь, про поддержку, про семью. Я плакала, пока прочитала сорок бумажек, потому что очень странно, когда дети, у которых есть семья, пишут «счастье – когда у тебя есть семья». Это какой-то грустный результат и ощущение, что им очень одиноко. Им плевать на то, в какой они ходят одежде, на то, в какой комнате они живут и какие у них дома условия, им не хватает любви и поддержки. 

Если мы говорим о счастье, как о вот этих составляющих, о которых говорил Федор, то я, как предметник, очень хочу предметных результатов. Но если я вижу детей, которым одиноко, и которые страдают, то очень сложно говорить о предметных результатах, надо улучшить их самочувствие. Я влияю на позитивные эмоции и отношения, и являюсь для детей в этом селе новым взрослым второй год, и не только я, но и молодые педагоги, которые приезжают по программе «Учитель для России». Нас сейчас там четверо. Я являюсь для них тем взрослым, которому дети могут доверять, с которыми они могут разговаривать, который может их поддерживать. Если говорить про какую-то работу на уроках, то я пытаюсь создать ситуацию вовлеченности и успеха детей, но это какая-то не связанная со счастьем история. У меня есть кружок «Писательский клуб» – это проект одной нашей выпускницы. Это маленькое сообщество внутри школьного сообщества, куда приходят дети и учатся писать, и с помощью текста они проживают то, что им не удается проживать в жизни. Это маленькое сообщество, в котором есть доверие, поддержка, и какие-то понятные правила, в которых можно говорить и быть услышанным. Я вижу, как сильно меняются дети, которые приходят ко мне в «Писательский клуб», как они по-другому сидят на уроках, по-другому чувствуют себя и иначе общаются – это маленькие изменения, которые видны, спустя год. Я убеждена в том, что хороший учитель – это счастливый учитель. Понятно, что я сама должна быть счастливой и транслировать некую любовь к детям. У детей в нашем маленьком селе отличаются взаимоотношения от городских школ. Например, дети могут спокойно звонить ко мне и приходить в гости, и вообще к учителям, пить с нами чай, обсуждать Пушкина или восстание декабристов, или блогеров на Ютубе – все, что угодно. Дети, которым очень плохо, часто пользуются этой возможностью, я поддерживаю с ними адекватные отношения «взрослый-подросток». И они знают, что они могут мне доверять, приходить и рассказывать мне о том, что у них происходит, и они точно знают, что они получат от меня эту поддержку. Я убеждена, что такой средой, в которой ты счастлив и чувствуешь себя услышанным, должна быть именно школа, вся система школ, а не только какой-то конкретный Дом учителя или конкретный кружок, на который ты ходишь после школы.

ЕЛЕНА БАХТИНА:

– Я работала психологом, и есть такое распространенное мнение, что психолог – для счастья. То есть мы можем приходить с очень разными запросами к нему, это может быть связано с отношениями, со стрессом, с работой, с чем угодно, но наша конечная цель – просто быть счастливым, как-нибудь сделайте так, чтобы оно было. В школе психолог – это как будто роль для счастья, чтобы у детей, у учителей, у родителей, которые приходят, жизнь стала чуть-чуть лучше. В принципе, эта роль больше к этому располагает, потому что мы не ведем уроки. И в то время, когда у учителей может быть методическая работа, они точно оценивают, ставят отметки, в это время психолог занимает роль, когда он не оценивает, и когда он готов говорить с ребенком на очень важные темы про абстракции, про любовь, свободу, будущее, карьеру. При этом здесь очень важно отметить, что очень часто психолог в школе – это один человек примерно на тысячу детей. Мало того, что это небольшой ресурс, плюс возникают барьеры параллельные в школе, которые не дают этому ресурсу себя реализовать в полной мере. О каких барьерах я сейчас говорю? В школе сейчас есть дети с особыми образовательными потребностями – это дети мигрантов, дети одаренные и с ограниченными возможностями здоровья. Это очень часто те благополучатели школы, на которых ставят крест в начальной школе и говорят: «У нас в классе 32 ребенка, что я могу сделать для этих детей?» И они выпадают из учебного процесса, из сопровождения дополнительных людей в школе – психолог, социальный педагог, потому что, а что делать с этими детьми? Как я могу им помочь, сделать их счастливее? Это не наша задача и не наша проблема. Тот проект, который мы сейчас реализуем в школах (сейчас это 10 школ в Калужской области и к нам еще будет присоединяться несколько школ из других регионов) – это проект по адаптации детей-мигрантов. Я могу привести один из примеров проекта, это мальчик Сухроп, из Узбекистана. Ребенок был довольно зажат, а в этом году он читает стихотворения, выступает на фестивалях, собирается поступать в университет. Это талантливый ребенок, который раскрылся только в этом году, потому что раньше у него не было пространства в школе, где он мог как-то выразить себя таким образом, чтобы его таланты были увидены, услышаны, чтобы он был понятым. Там были барьеры в виде языка, сопротивления учителей, психологов: «Мы не знаем, что с этим делать, и поэтому не будем делать ничего». Как только мы в школе даем пространство каждому ребенку вне зависимости от специфики его потребностей, в этот момент мы начинаем открывать то, что ребенок раскрывает себя с совершенно новой стороны и становится более счастливым. Это может быть одним из инструментов работы в школе. Дети – это такие люди, которые немножко представляют то, что им нужно, и как бы они хотели себя реализовать. Если мы говорим о детях мигрантов, например, чтобы они понимали: то, что они говорят на двух языках – это их плюс. Они не знают об этом, не понимают, какой у них уже есть классный бэкграунд, который они могут использовать. То, что на нескольких языках они знают песни и стихи, они узнают о том, что это может быть интересно другим, и через это можно выразить себя. Если мы создаем такое пространство в школе, то, как будто, мы приближаемся в целом к счастью всего коллектива и всех детей, потому что в этот момент счастливы не только те, кому мы позволяем раскрыться, но и принимающее сообщество – те, кто окружают этих детей.

ОЛЬГА ФОГЕЛЬСОН: 

– Отдельная тема – какие взрослые должны быть рядом с детьми, которые могут и хотят быть счастливыми. Огромная тема, откуда брать таких людей,  как их нужно готовить, как сделать так, чтобы они были таким примером и обладали такими качествами, которые могут распространить это дальше.

Леонид и Анастасия, у меня вопрос к вам. Что мешает ощущению благополучия и счастья в современной школе? Какие практики необходимы для преодоления школьной усталости? И как взаимосвязан успех ребенка академический и ощущение его собственного счастья?

АНАСТАСИЯ АЗБЕЛЬ:

– Мы будем рассуждать не просто голословно, а рассуждать, основываясь на четырехлетних исследованиях, которые мы проводим среди детей. Эти тысячные опросы детей из разных стран, регионов, позволяют нам говорить о том, что цифры, которые мы получаем, могут быть рассмотрены довольно серьезно. 

Чем ребенок в современной школе может распоряжаться? Мы насчитали три ресурса, которыми ребенок может распоряжаться, но едва ли у него есть возможность этим распоряжаться. Первое – вовлеченность. То есть он может физически приходить, как мы сейчас здесь собрались, но вовлекаться или не вовлекаться в тот процесс, который идет. Второе – ресурс личного времени. Например, при выборе дополнительного образования, курсов внеурочной деятельности и прочей активности, кроме физического присутствия. Третье – опыт осознанного выбора, когда ребенок действительно может что-то выбирать, у него есть на это право.

Мы исходим из того, что на сегодняшний день большой дефицит в этих трех ресурсах. Ребенок заходит в образовательное пространство, часто не имея возможности выбирать время, где он будет заниматься, чем он будет заниматься, и насколько интенсивно он будет заниматься. Все это усугубляет то ощущение, с которым он присутствует 11 лет в системе образования. Анекдот про первоклассника, который сказал: «Что ж вы меня не предупредили, что это все на 11 лет?», на сегодняшний день становится довольно актуальным, поскольку я, как родитель, могу констатировать, что мне в 11 лет было легче учиться, чем сейчас моему ребенку.

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Недавно был сюжет: Счетная палата вызвала общественный резонанс, выяснила, где, сколько, чего не доложили. Я бы попросил, условно, посчитать, сколько крадут счастья у ребенка в школе? Вопрос серьезный. Я уверен, что можно посчитать, он будет не в копейках, ясно, что стандарт требует определенных условий. Какие есть объективные дефициты, которые посчитать можно, если не в рублях, то по часам трудозатрат, проблематике обучения учителей. Первый дефицит, и тут дети с учителями, все являются ущемленными в этом отношении – это дефицит смысла. Сегодня неоднократно на сессиях об этом говорили. В школе меньше и меньше становится понятно, и все меньше объясняют, зачем это надо. Существует одна рискованная история, связанная с тем, что, если кто-то будет спрашивать «зачем?», он перестанет что-то делать, только будет это спрашивать. На самом деле, это системная ошибка, потому что наше уклонение от поиска вместе с ребенком ответа на его артикулируемый или немой внутренний вопрос, этого ребенка углубляет в этом ощущении минуса: «Я не понимаю, зачем я это делаю?» 

АНАСТАСИЯ АЗБЕЛЬ:

– Попробую подтвердить это цифрой. Из года в год мы получаем одну и ту же цифру, связанную с тем, какой объем домашних заданий дети считают бессмысленным. Это плюс-минус 66%.

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Причем это выбор не среди тех, кто учится на «три», и все бы их не делал, это выбор среди благополучных детей, и там нормальное распределение. Я сказал про «Сириус», за два года мы лично с Настей общались с двумя тысячами детей, которые любят учиться, мотивированные дети. 

Второй дефицит – это дефицит радости и удовольствия, которые в принципе может приносить школа. У нас сегодня в обществе, мы как-то с этим смирились, и это большое наше правонарушение в отношении детей, что школа – очень тяжелая работа, и да, это надо пережить. Одна из самых главных проблем сегодня в том, что семья, как институция, «переживает нахождение» своего ребенка в школе как длинный трудный путь, полный стрессов, возможных решений, проблем, вплоть до развода. Радость и удовольствие в школе меньше присутствуют, потому что мы все «вздернутые». Кстати, чем дальше от городов-миллионников, тем спокойнее и благополучнее ощущение в школе, там не начинают разговор: «А вы знаете, у нас тут контрольная работа?» 

Третий дефицит – дефицит ощущения потока. То есть того момента в течение школьного дня, когда с тобой происходило что-то такое, связанное с образованием, с деятельностью, и я забыл о времени. 11% школьников всего говорят о том, что у них каждый день что-то такое есть. Это означает, что подавляющее большинство школьников не ежедневно испытывают это ощущение вовлеченности и искреннего интереса к тому, что происходит.

АНАСТАСИЯ АЗБЕЛЬ:

– Мы описывали состояние потока для школьников и спрашивали: «Насколько часто они попадают в это состояние?» 11% указали, что они попадают довольно часто, а остальные говорят о том, что они попадают редко, и некоторые очень редко попадают в состояние потока или не попадают. 37% детей очень редко попадают в состояние потока, то есть они его не идентифицируют, как ресурс.

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– По возрасту это 10-11 класс. Мы брали подростков, ребят, которые в школе уже прожили некоторую жизнь, имеют опыт и могут ответить. Младшим несколько сложнее задавать этот вопрос.

Четвертый дефицит – дефицит достаточно общий для разных стран населения – дефицит уважения и сочувствия. Мы добавляем, когда говорим на семинарах – дефицит уважения и сочувствия всех ко всем. Не только к ним и не только к учителям, которые работают с перегрузкой, а вообще ко всем. Если двигаться в сторону возвращения ощущения счастья и благополучия в школе, то, прежде всего, разобравшись с тем, что его оттуда вынимает, нужно преодолеть эти дефициты.

АНАСТАСИЯ АЗБЕЛЬ:

– Несколько слов о концепции школьной усталости. Мы работаем в университете и часто сталкиваемся с такой проблемой, когда бакалавриат, люди, которые поступали в Санкт-Петербургский государственный университет... поступали, умирали, писали ЕГЭ, высокие баллы – по 80. Приходят: «Ребят, надо книжку прочитать», – не читается. «Нужно поработать с текстом», – не работается. «Что-то придумать», – не придумывается. Мы говорим: «Ребят, как вы здесь оказались? Зачем вы сюда пришли?» Я думаю: «Как это так? Получается, что в 11-м классе они могли, а здесь, когда у них свобода выбора, никто за ними не следит, как будто их ничему не учили». Мы стали исследовать этот вопрос, и у нас появилось определение «школьная усталость», когда мы разогнались, перепрыгнули через барьер поступления, и дальше свободная вода.

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Это долговременное ощущение, которое приводит к осознанному избеганию интеллектуальной, поисковой, исследовательской деятельности, почти на уровне рефлекса – раз предлагают, надо этого избежать, посмотреть, как можно этого не делать.

Что делать для того, чтобы преодолевать школьную усталость? Не допускать ее в школу, потому что она укореняется часто в начальной школе. 

Первое – нужно менять школьный язык. Учителям нужно договариваться между собой о том, чтобы изменить и чистить дискурс, меньше использовать слово «тест», меньше использовать «если, то» и так далее. Все понимают, о чем речь.

Второе – нужно думать очень серьезно, на уровне дидактических институтов о снижении объемов домашних заданий, его упорядочении, о развитии методики перевернутого класса. Его нужно снижать, потому что это глубокое вранье, что дети все делают, и это вранье отягощено теми карами, которые приходят за это. 

Третье – нужно разговаривать о смыслах не только на самом первом уроке и первого сентября. Нужно в начале каждой темы говорить о том, зачем это может быть. И я вас уверяю, в каждом предмете, даже самом академическом, смыслов более чем, просто учитель сначала должен выявить в своем предмете и договориться об этом. 

Четвертое – применять практику формирующего оценивания и уходить от трехбалльной системы оценки, которая угнетает. Формирующее оценивание – это оценивание, когда используется много практик и критериев оценивания, в том числе обратная связь, не балл, а экспертное суждение, внутренний собственный рейтинг и так далее. Этим блестяще занимается Мария Финская и ее коллеги. 

Один из аспектов формирующего оценивания – это оценивание, которое способно вдохновлять на дальнейшую деятельность. Совсем недавно мы видели исследования Левада-Центра, там был вопрос: «Кто из твоей группы (подросткам адресовалось) тебя вдохновляет? Какие факторы тебя вдохновляют на подвиги?» Всего 4% называют кого-то из ближнего круга, у большинства остальных – это виртуальный круг, артисты, великие исторические деятели. Речь идет о том, что у ребенка сегодня есть глубокий дефицит в благополучном поддерживающем взрослом, не в том, который должен появиться по сирене, потому что с ним уже совсем все плохо. А вообще, ежедневно, лучше бы ежечасно, человек, который способен его поддерживать, не говоря при этом, что же ты так низко упал. В этом смысле еще одна такая вещь: мы привыкли (я говорю мы, как сообщество, потому что здесь у нас никакой конфронтации нет) к этому словосочетанию довольно жуткому «трудные подростки». Сегодня люди, которые имеют отношение к школе, говорят: «Дети стали еще труднее». В моем представлении, я готов это доказывать, трудный подросток – это не тот, с которым трудно, а тот, которому трудно, и исходить нужно из того, что ему трудно. Причем ему трудно не потому, что он где-то что-то накосячил, его так жизнь устроена, физиология и психосоматика так устроена, об этом книжки написаны, об этом умные люди говорят в своих исследованиях, в своих рассуждениях. Если мы задумаемся, мы это вспомним о себе самих – маленький ребенок счастлив, подросток проходит через глубокий кризис экзистенциальности. Ему очень трудно, и тут нужно ему помогать, а у нас в школе все наоборот – он вырастает, мы говорим: «Этот больше, может еще больше нести». Нести не только по домашним заданиям, ответственности, по угрозам, по вербальному притеснению, по шантажу и все остальное. 

Последние две позиции назову, которые преодолевает практика школьной усталости. Есть сегодня пространство внеурочной деятельности, оно законом закреплено. В этом пространстве первое, чему нужно учить ребенка, ему нужно помогать учить учиться. Ему нужно помогать осваивать те техники, которые мы взрослые, наломав себе шишки, уже знаем: знаем, как быстро прочитать книгу, знаем, как взять информацию, и потому успешны. А он этого пока не знает, и нужно этим с ним заниматься – в первую очередь. Второе, что нужно изменить – нужно менять школьные стены внутри. Мы знаем пространство, в которое нам интересно и приятно заходить, но сегодня до сих пор, в какую школу ты бы ни вошел, в 95% ты скажешь: «Я понимаю, что это школа, я примерно в такой учился». Более того, иногда она будет хуже, не потому что будет краска хуже, в сегодняшней школе я не увижу стенгазет, которые мы рисовали (я не за возврат к стенгазетам, пером рисовать), я за то, чтобы там было пространство для детского творчества тоже. И тексты, обращенные к детям, на понятном им языке.

ОЛЬГА ФОГЕЛЬСОН: 

– Мое любимое, найденное в одной из школ Калужской области, в которой мы работали, где блатные шуточки переведены как законы. Например, пожарной безопасности, «не курить в лесу» и так далее. Это выглядит чудовищно на самом деле. Я хочу здесь тоже на минуту остановиться, про школьную физическую среду Про нее мало говорили, а она важная. В школе огромное число правил, в которые ты попадаешь моментально, когда ты только вошел. Я четыре года езжу, вхожу в любую школу и могу сориентироваться, как мне пройти и куда. Все понятно, правило абсолютно одно – понятно, где кабинет директора, понятно, откуда пахнет столовой, откуда пахнет туалетом и так далее. Все очень прозрачно. 

Сегодня нет нашего партнера – министра образования Калужской области, у нас с ним любимый диалог насчет того, что первично – качественные стены, туалеты или образовательная программа? Но понятно, что это очень важно, любому человеку, который проводит восемь часов пространства в жизни, ему очень важно, чтоб ему было минимально комфортно, например, возможность пить на уроке. В чем проблема, что человек пьет на уроке, будь то учитель или ребенок? Есть очень много «нет», которые автоматического характера, которые пришли и остались, и стали каким-то обрядом. 

Правда, что нет стенгазет, но не появилось почти ничего взамен – автопортретов детей. В финских школах ты идешь по пространству, везде будет висеть что-нибудь, это меняется, оно разное, цветное, где-то хорошо нарисовано, где-то плохо, но оно живое. Когда мы входим в кабинет, мы все время стараемся наших учителей склонять в сторону, чтобы они изменяли пространство минимальными самыми простыми способами – просто заклеить часть и наклеить что-нибудь другое, потому что перевернуть и построить школу заново невозможно. Красивые новые школы, которых в Москве очень много, не ответ этому, потому что у них внутри ровно все то же самое.

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Парадокс еще состоит в том, что детские сады, внутренняя фактура детского сада довольно сильно изменилась в сравнении с тем, что было в те же самые 70-80-е. А в школе почти нет. Для меня это парадокс, почему это так произошло. И то, что произошло в детском саду, нужно переносить в школу. В вузе даже изменилось, особенно тот университет, который будет за это радеть, который будет понимать, что студент приходит, остается молодым, интересным, ему хочется здесь хэштеги видеть, еще что-то, и слушать интересные лекции. В школе это как-то проседает. 

Кстати, один из главных дефицитов, который обозначали школьники, отвечающие на наши вопросы об учителях: 90% учеников назвали такое привлекательное качество учителя, как умение понятно объяснять каждому.  На втором месте – это чувство юмора.

ОЛЬГА ФОГЕЛЬСОН: 

– Как вам кажется, что нужно сделать в школе завтра, чтобы дети в ней стали счастливее?

АЛЕКСАНДР АДАМСКИЙ:

– Для школы, как она сложилась в течение шести веков, идея счастья неприемлема – то есть это про разное. Я сейчас не буду ссылаться на источники, скажу лишь, что изначально идея учения, и когда она приобрела институциональный характер, то там счастья никого не было, там было принуждение, непроизвольные всякие действия и так далее. В этом смысле российская школа впереди, потому что изначально, когда в ХХ веке началась книжная школа в России, то это было связано с насилием изначально – мальчиков забирали из семей и дети плакали. Не говоря о том, что школа и ее архитектоника, согласно Мишелю Фуко, это то же самое, что тюрьма, психиатрическая больница и казарма. Поэтому идея счастья для школы – это инородная история. Можно ли в школу этот вирус, эту бациллу, это деструктивную для школы идею занести – для меня большой вопрос. Во-первых, институционально, по правилам там все устроено против этого, начиная от репродуктивного стиля преподавания, который был и будет, и ничего с этим не сделаешь, и заканчивая системой аттестации. То есть системой проверки знаний, которая изначально является по выражению известного историка Тойнби экзаменационным кошмаром. И он не исчезает, он наоборот только усиливается, и не только в нашей стране, а везде и всюду. И уж, какое тут счастье, когда ты счастливый, а потом в конце тебе голову отрубают? Поэтому я вижу рецепт счастья в расшколивании – вынесении жизни ребенка за пределы этой школы, и познание там мира, людей и так далее. Я вижу только в этом, я могу развить дальше эту мысль, но мне кажется, что школа стала тесной, поэтому надо выносить жизнь ребенка за пределы этого искусственного насилия.

ИЗ  ЗАЛА:

– Что меня удивляет: имея возможность выбирать школы, даже если мы говорим о тех родителях, которые могут себе позволить частные школы, они выберут не те, где отсутствуют дефициты, а такие школы частные есть. Они выберут ту, где домашнее задание побольше, где к ЕГЭ готовят с первого класса и так далее. Как бы нам общество двигать немножечко в том направлении, чтобы мысль о счастье детей соотносилась с путем для этого счастья?

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Конечно, это очень важный индикатор, и родители двигают туда не потому, что они так запрограммированы, а потому что они (рискну предположить) сами не очень счастливы. И двигают они туда для того, чтоб как-то сократить свой страх, им кажется, что таким образом они делают что-то хорошее, вот это «я же мать» и «я плохая мать», как страх, «и я туда засуну». Родительская наивная гипотеза о том, что чем больше ребенок будет работать, сидеть до кровавого пота что-то учить, тем лучше я выполняю свой родительский долг – это со временем изменится, и смоет это то поколение детей, которое сейчас учится в 6-7 классе, – они подрастут, и к тому времени это все произойдет. 

Еще одна ремарка к родителям. Сегодня вокруг ребенка дефицит благополучных и радостных взрослых. Я согласен с Александром Изольдовичем про расшколивание, но не про то, что нужно принять школу как данность, потому что тогда 15 миллионов школьников в нашей стране и миллион работающих, мы им скажем: «Давайте вы все-таки примете, что вы в аду, но мы вам этот ад будем регулярно помогать исправить». Я за открытость школы, я за то, чтобы в школу регулярно, не по расписанию для галочки, а по интенции внутренней и по соглашению со школой, могли приходить взрослые, которые чуть на другом языке, в силу того, что они уроки дают, будут с детьми разговаривать и объяснять им про будущую жизнь. Не пугая, а рассказывая, как там интересно, может быть трудно, и как они сами дошли до той жизни, что они вот так вот пришли и с ними поговорят. Я за это, и думаю, что школа будет благодарна, если это будет организовано.

ИЗ  ЗАЛА:

– Федор Быков, зам генерального секретаря Ассамблеи народов Евразии. Я 10 лет возглавлял крупный университет, 26 тысяч студентов. У меня вопрос к аудитории и к вам такого плана. Глухая сибирская тайга, мне, когда исполнилось 10 лет, отец мне дает ружье и говорит: «Ты – кормилец семьи». В этой связи у меня вопрос. Первое – насколько раньше взрослеют сегодня дети, чем мы: пять, десять лет? Второй вопрос – с какого возраста надо сегодня детям давать профессиональное образование? Можно ли, чтобы к окончанию школы человек одновременно получил профессиональное образование высшее?

АЛЕКСАНДР АДАМСКИЙ:

– В культурно-историческом плане изменение детства, конечно, происходит, но в отличие от предыдущего этапа, то, что сейчас происходит, характеризуется не сменой парадигмы всех детей одного возраста, а очень мощной дифференциацией внутри одного возраста. Сейчас нельзя говорить: «Все дети этого возраста, они вот такие». Очень большая стратификация происходит. В этом смысле мы переживаем этап, который характеризуется предельной задачей, не то, что происходит на самом деле, а задачей, предельной индивидуализацией образования. Мы уже не можем на всю возрастную когорту строить одну стратегию и тактику развития. Я могу реконструировать детский возраст, особенно дошкольный, по каждому взрослому, у меня есть такая технология, но я не могу сказать, сколько лет ребенку, которому биологически 6 лет, сколько ему лет сейчас. Поэтому, ответ на ваш вопрос: «Может ли он закончить вуз?» Конечно, но сказать, что все дети этого возраста могут – не берусь.

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Я так понимаю, речь идет о том, чего никогда почти не было. Я заканчивал школу в 1979 году, у нас были уроки труда, они были хорошими и интересными, вплоть до самого окончания школы, никакой профессии не давалось, но что-то такое мы учились делать. Сегодня сохраняется положение вещей, при котором ребенок, поступая в колледж, он все-таки там осваивает и программу 10 и 11 класса, не всегда он это делает хорошо, в силу целого ряда причин, но идея такая. Идея – чтобы он получил полное образование, потому что мы прекрасно понимаем, что как «Шагреневая кожа» сжимается пространство людей, которых можно взять на работу после 9-го класса, они никому особо не нужны. Не люди не нужны, а образование такое не нужно. Очень хочется верить, что сейчас такой поднявшийся хороший шум вокруг идеи «Ворлдскиллс» и идеи нормальной, здоровой состязательности в навыках, приведет к тому, что с профессионального начального и со среднего образования будет снято клеймо второсортности и ненужности – поступил в вуз, идешь туда. Это длинная история, очень хочется верить, что эта практика «Ворлдскиллс» не превратится в олимпийскую практику, где будет отбирать 12 человек от страны, а все остальные – вы там сидите.

ИЗ  ЗАЛА:

– Григорий Мошанов, я юрист некоммерческой организации «Transparency International», которая занимается борьбой с коррупцией, и я, в том числе, занимаюсь правовым просвещением – преподаю школьникам право. Несколько дней назад я со школьниками говорил про такое понятие, как достоинства человека, про то, что государство должно уважать достоинства человека. В этой связи возник вопрос с девиантным поведением школьников. Я им говорю: «Вы знаете, что есть санитарные нормы, которые говорят, что в школьных туалетах должны быть полотенца, мыла, дверцы на дверях, туалетная бумага, которой в никаких школьных туалетах нет? Государство в каком-то смысле не уважает ваше достоинство». Поднимается девочка и говорит: «Я считаю, что не нужно все это – туалетная бумага, не должны быть дверцы, потому что школьники этого не ценят, потому что школьники занимаются деструктивным поведением, отматывают бумагу, кидают ее. Мажут фекалии на стены туалета. Они сами не понимают того уважения, и поэтому это вызывает у учителей негативную реакцию, и они говорят: «Зачем нам уважать школьников, если они сами не уважают того, что им дают и занимаются деструктивным, девиантным поведением?» Я сказал: «Ты права, наверное». Что делать с туалетной бумагой?

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Школа – очень массовая штука, и бросающееся в глаза факты, есть очень большой соблазн перенести на всех, сказать: «У нас есть один трудный подросток, и все остальные трудные». Нужно разбираться с кейсами, они все очень рискованные. Это как окурки из окон кидают, но это не означает, что всем автомобилистам нужно запретить курить за рулем, это дело этики, в конце концов. Поэтому, конечно, туалетная бумага нужна, и можно следить за тем, чтобы они не разматывали, если размотают, находить, кто размотал, говорить с ним, и вешать новый рулон – все просто.

ФЕДОР ШЕБЕРСТОВ:

– По поводу туалетной бумаги недавно директор рассказывал, что повесили туалетную бумагу, и никак не принуждали детей не разматывать ее, они поразматывали ее полгода, а потом перестали.

ЕЛЕНА БАХТИНА:

– Скорее всего, нужен эксперимент, потому что очевидно, что подростки, которые отвечают таким образом на вопрос, дома не размазывают фекалии по стенам. Если мы ставим какой-то измеряемый срок, если Федя говорит про полгода, давайте дадим школе один учебный год, когда мы потерпим, будем убирать какой-то период времени и как-то с этим работать, но это войдет в привычку, и все будет окей, но нужен эксперимент.

АНАСТАСИЯ АЗБЕЛЬ: 

– Я прокомментирую. Опыт называется «Практика соучастия» – когда дети становятся активными преобразователями школьного пространства и школьной среды. Им отводится целый угол, в который они сами вкладываются вместе с взрослыми, и его каким-то образом преобразуют. На неделю закрывается это пространство прямо посередине учебного года, приезжает дизайнер, тренер, который помогает с точки зрения краски, дерева, и работает с группой детей. Что наблюдают после этого? Наблюдается очень интересный эффект: дети, которые реконструировали это пространство, начинают его каким-то образом сохранять и охранять. То есть уже пятый класс не придет и не нашкодит, и ничего не оторвет, при том что там могут быть какие-то изящные наклейки, какие-то маленькие бумажки, стикеры. Это пространство остается нетронутым, потому что у детей происходит самоорганизация, процесс договора о том, что это пространство нужно сохранять.

ИЗ  ЗАЛА:

– Дмитрий Ефимов, я амбассадор «Йоги смеха». Во всем мире «Йоги смеха» только в одной Японии 10 тысяч клубов, и есть уроки смехА – дети до шести лет смеются до 600 раз в день, взрослые по практике 15 раз в день смеются. В шесть лет они пошли в школу, и как «Маленький принц», их начинают посвящать во взрослое, и они заканчивают школу после ЕГЭ, и перестают быть детьми. У меня вопрос: «Может быть, кого-то из коллег мы сейчас активно пытаемся внедрять в уроки смеха, сначала в университетах, потому что университеты более открыты. Мы их проводим и заражаем всех смехом. А какие уроки счастья у нас вообще есть?» Мы сейчас собрались, а почему не спросили у детей – что их делает счастливым? Я думаю, что каждый из нас (я учитель физкультуры в прошлом) любил физкультуру, потому что мы могли прыгать и радоваться, математику никто не любил, а какое сейчас счастье есть? Если кто-то заинтересуется, я готов с вами посотрудничать на примере внедрения урока смеха, а это: а) здоровье, потому что это активная дыхательная практика насыщения кислородом мозга, сердечнососудистая система развивается и так далее; б) реально радость можно прокачать, если смеяться каждый день по чуть-чуть, как упражнение. 

ФЕДОР ШЕБЕРСТОВ:

– Сколько времени у вас уйдет на то, чтобы научить кого-то проводить такие уроки?

ДМИТРИЙ ЕФИМОВ:

– Два дня, и сертификат международный, мы с трех месяцев умеем смеяться. Мы сейчас с РГСО прописываем программу, чтобы готовить специалистов смехотерапии – будет 18-ти часовой курс повышения квалификации. 

ФЕДОР ШЕБЕРСТОВ:

– Если хотите это делать, то нужно это делать массово на уровне регионов, потому что на федеральном уровне эту историю не продвинуть никак, на уровне регионов можно еще двинуть. Второе, Андрей Вебер устраивает Международный день счастья 20-го марта, мы обсуждали с ним возможные уроки счастья в школах, понятно, что смех – это счастье, так что, полный вперед. 

ИЗ  ЗАЛА:

– Насколько в школе сейчас распространяется система тьюторства? Может быть, это какая-то мертворожденная идея? Я сам начинающий для школы тьютор – я помогаю школьникам и студентам учиться так, чтобы получить хорошую работу и сделать успешную карьеру. Я не по «Ворлдскиллсу», а по мягким компетенциям, которые работодатели сейчас требуют, а в школе и в институте об этом не говорится. Может быть, тьюторство в другом режиме, в ТРИЗовских, креативного мышления, может быть, тьюторство в счастье, счастливые уроки – насколько это может быть приемлемо, или нет? 

ЛЕОНИД ИЛЮШИН:

– Мне кажется, утопичной идея о том, что штат школы вырастает еще на 10-15 человек, которые становятся тьюторами, гораздо конструктивнее идея, чем когда практикующие учителя осваивают этот вид деятельности, он довольно сложен, он иной, чем классная урочная система. Я оптимистичен здесь, исходя из общего скепсиса – уж, коль скоро огромное количество учителей довольно успешно осваивают практику индивидуальной работы в репетиторстве, мы ж понимаем, что плохой учитель не будет хорошим репетитором, быстро от него откажутся. Мне кажется, это довольно перспективная вещь – научить учителя и заразить его основами тьюторинга, как сопровождения ученика к деланию того, чем занимаетесь вы. 

Я из Высшей школы, и по профориентации трудно, чтобы учитель мог рассказывать о той специальности, если он вообще в этой школьной системе находится, чего он там может, учитель труда может что-то про табуретку рассказать, но, тем не менее. Я с другой стороны, именно со своего опыта и со своей работы со студентами и с трудоустройством как раз и хочу, и могу многое что рассказать, но меня особо не пускают: «У тебя нет педагогического образования». 

АЛЕКСАНДР АДАМСКИЙ:

– Здесь очень серьезная тема, и она повернулась в легкомысленные профориентации. Тьюторство возникло не про то, чтобы выполнять роль учителя или профориентационную работу. Я считаю, что в нынешних условиях профориентировать ребенка – это просто глупость и нелепость. Никто не знает, какая будет профессия через 10 лет. Вопрос в другом: тьюторство возникло для того, чтобы выявлять индивидуальные особенности ребенка и помогать ему строить индивидуально-образовательную программу, а не учебный план, по тем деятельностям, которые у него приносят наибольший успех – это первая история. Вторая история заключается в том, что конфликты, на шаг назад к женщине, которая про суицид, замкнутое школьное пространство провоцирует конфликты и эволюцию учителя во врага ребенка. Поэтому все попытки впихнуть в это пространство уроки смеха – это анекдот. Вы в концлагере будете уроки смеха проводить? Это скверный анекдот. Все попытки проявить человеческие, гуманистические качества ребенка в этих условиях вражды и конфронтации – это глупость и нелепость. Поэтому тьютор выводит ребенка из этих отношений и помещает его в другое образовательное пространство.